Красные тюльпаны - Страница 3

Следом за телегой с ранеными прошли пулеметчики с «максимами». Лица и у этих солдат, как и у других, были хмуры, темны, небриты. Некоторые солдаты шли поодиночке, другие небольшими группами в два-три человека.

Проехала еще одна противотанковая пушка с пробитым и покоробленным стальным щитом. В отличие от первой эту пушку тянули только три лошади. Они были мокрые, взмыленные, и от их спин валил пар. Один солдат недовольно покрикивал на лошадей, тянул их под уздцы, а пятеро других подталкивали пушку сзади. За бойцами расчета шагал молодой лейтенант с кожаной планшеткой и пистолетом в кобуре. Высокий, сутуловатый, с осунувшимся лицом, он шел, не глядя по сторонам, занятый своими думами, крепко сжав ладонью правой руки локоть левой.

Снова перед глазами мальчика проплыли зеленый щиток, шинели, коробки с пулеметными лентами, холодным голубоватым блеском сверкнули стальные штыки на винтовках, и замелькало множество ног в обмотках и ботинках.

Снова проехала повозка с ранеными. Ездовой направил лошадей к березам и остановил рядом с первой повозкой, которую сопровождала курносая девушка-санитар. Ездовой ослабил подпруги и что-то сказал белокурой девушке. Она одобрительно кивнула, оглядела деревенскую улицу и остановила взгляд на Сережкином доме.

Девушка увидела приплюснутый к стеклу Сережкин нос, улыбнулась и вдруг решительно направилась прямо к их дому. На крыльце она поскребла сапогами, потом робко постучала и вошла в избу.

— Дома кто есть? — спросила с порога девушка-санитар глухим простуженным голосом.

— А как же, есть… — отозвалась Сережкина мать, выходя из кухни.

— Здрасте.

— Здравствуй, — ответила Екатерина Никаноровна.

Сережка спрыгнул с лавки, встал около стола, с любопытством уставился на санитарку. Лицо девушки было бледное, веки покраснели, должно быть, от бессонницы.

Она сняла пилотку, подкладкой провела по мокрым щекам.

— Тебе чего? — спросила мать.

— Ведерко у вас не найдется, мамаша, коней напоить?

Мать шагнула в кухонный закуток и тут же вынесла ведерко.

— На вот эмалированное. В другом — я телку готовлю.

Девушка взяла ведро, молча вышла.

— Ой, мам, погляди… Это она раненых привезла.

— Видно, издалека едут, — сказала мать, глядя в окно.

Девушка-санитар, на ходу поправляя пилотку, направилась к березам, под которыми стояли повозки с ранеными.

Мать молча смотрела ей вслед, вздыхала и вдруг встрепенулась, будто вспомнив о чем-то, поспешила к печке, вынула чугунок с картофелем и, убедившись, что он поспел, слила воду.

— Возьми-ка хлеба, сынок, — сказала мать, отсыпая в газетный кулек соль.

— Какого? — спросил Сережка, догадываясь о намерениях матери. — Початый?

— Да, нет, целый.

Сережка слазил в шкафчик, выложил на стол каравай ржаного хлеба.

Мать тряпкой подхватила чугунок с картофелем, велела Сережке взять миску с огурцами и хлеб и тихо сказала:

— Пойдем-ка, сынок, проведаем.

Они подошли к повозкам, двое бойцов приподнялись на локтях и хмуро поглядели на женщину в шали, с чугунком в руках, на Сережку с караваем хлеба и миской огурцов.

Мать поздоровалась и, поставив на свободное место в повозке чугунок, сказала:

— Покушайте, сынки, чего бог послал.

Сережка вышел вперед, поздоровался и тоже поставил миску рядом с чугунком.

Солдат с забинтованными плечами, на которые была накинута шинель, смущенно сказал:

— Спасибо, мать. Не надо. Самой, наверное, детей кормить нечем.

— Бери, милый, бери.

И тут вступился Сережка:

— Берите, товарищи красноармейцы. Эва! Да у нас этой самой картохи полный подвал.

— Не стоило бы беспокоиться.

— Еще чего, экое беспокойство. Сказано ешьте, так ешьте, — грубовато ответила мать.

Сережка, боясь, что бойцы откажутся от их угощения, осмелел и еще бойчее поддержал мать:

— Не стесняйтесь. Вам ведь скорее поправляться надо. Верно я говорю?

Солдат улыбнулся Сережке, взглянул на своего товарища:

— Что делать, Егор?

Другой раненый молча кивнул.

— Ну что ж. Спасибо вам. Только, право, неловко.

— Это почему же? — поправляя шинель на плече солдата, спросила мать.

— Нескромно это как-то с нашей стороны.

— А вы не думайте, ешьте себе на здоровье.

— Легко сказать — «не думайте»… Я вон пять дней тому назад в Поречье, под которыми держали оборону, попросил у одной старушки воды напиться, так она, сердешная, меня так отпотчевала, что до сих пор забыть не могу. Дюже въедливая старушка. Дай бог ей дожить до моего возвращения. А я ей обещал, что вернусь.

— А ты на нее вопче зла, сынок, не имей.

— Да я на нее не в обиде. Я на себя, мать, обижаюсь. На себя.

Воюем, видно, плохо, что до вас дошли. Без злости и ненависти. А ты нас огурчиками и картошечкой… Не пойму.

— Чего же не понять. У меня у самой муж на фронт ушел. Тоже воюет. И вот как вспомню про него, так сердце защемит. А может, он вот так же, как вы, раненый где-то в телеге лежит…

На соседней повозке застонал солдат, повел забинтованной головой, слабым голосом произнес:

— Пить.

Мать вздрогнула и глянула на бойца. Он лежал с закрытыми глазами, пересохшие бескровные губы устало просили пить.

Екатерина Никаноровна всплеснула руками и торопливо направилась к дому. Вскоре вернулась с кринкой молока и кружкой. Она налила молока, отдала кринку Сережке. Затем приподняла раненого и поднесла кружку к его губам. Когда выпил все, открыл глаза, посмотрел на незнакомую женщину, на Сережку.